Из дневника Леонида Андреева
29 июля [1918 года], утро
... Мне не жаль Николая II, я когда-то слишком ненавидел его, чтобы перейти к иному чувству. Бездарный и бессильный, очень мало преступный, злой неудачник — он заслужил свою судьбу. Но расстрел его — безобразен, невыносим для ума и человеческого сознания, как воплощение глупости, безобразия и жалкой низости. Всё в мире подчиняется закону формы, и невозможно, чтобы последний «из Комнинов» или Бурбонов, Стюартов или Романовых кончил свои дни тем, что его забодала корова или за углом «расстрелял» пьяный хулиган, сам достойный виселицы и презрения. Голова Крестителя на золотом блюде — это трагедия, но та же голова на разбитой тарелке, рядом с огрызком огурца и хвостом селёдки — сущий вздор. Или... это начало новой трагедии? Трагедиа руссика, как холера азиатика? Или и бодливая корова должна знать своё место в судьбах русского народа?
Я видел Николая много раз, иногда близко. Помню похороны Александра, коронацию; помню чудесные шхеры в Питкопасе и тщательно охраняемый, возбуждающий зависть «Штандарт»*, мимо которого бочком пробирался я на «Далёком». Последний раз я внимательно и долго рассматривал Николая в Государственной Думе, в это знаменитое посещение: он стоял неподвижно и тупо и тыльной стороной руки расправлял усы, пока депутаты истово орали «Боже, царя храни». (Кстати, я всего два раза был в Думе: тогда и 1 марта, в день революции).
И вот этот Николай, Император, «Боже, царя храни» и прочее — расстрелян «по постановлению». Как это произошло? С огромным интересом я все эти дни стараюсь представить себе обстановку, лицо, душу, подробности. И всё выходит селёдочный хвост. Вероятно, где-нибудь, на заднем дворе, около нужника, и расстреливали какие-то рожи, и было пусто, темно и скучно такой адской скукой, какою скучают в аду. Были ли хоть зрители? Это облегчает актёру его скверную роль: есть хоть дурацкая надежда на сочувствие и дурацкое утешение. Или привели одного и одного пристрелили? Так в 1906 году в пожарных сараях, при свете одного фонаря, поспешно и глухо вешали революционеров.
Но там всё-таки был палач, а палач — форма: пока его отыщут, напоят, купят; нельзя же просто послать дворника с ножом — прирежь? А тут сам себе подошва. Необразованные люди, неучи, не понимают, что для казни (а казни императора особенно) нужна же хоть какая-нибудь обстановка!
Вероятно, он был очень бледен и оттого казался совсем рыжим; и до последней минуты разглаживал усы. Его проборчик, его портретно-медально-монетное лицо. Куда попали пули? Как он лежал потом? Кто взял себе его сапоги? — хорошие сапожки?..
* Императорская яхта. — Ред.
(Источник. 1994. №2. С.49–50)